Через лес

Жизнь программиста и домоседа, живущего по инерции и не особо интересующегося политикой, перевернулась после начала войны. Близкие, с которыми мужчина пытался делиться переживаниями о страшных событиях, начали шить кукол в военной форме с триколорами, а потом и вовсе донесли на него за «распространение фейков» о российской армии. Дальше как в кино — обыск в 6 утра «мордой в пол», уголовное дело, браслет на ногу. Но на связь с героем вышли правозащитники и предложили бежать. Как выглядит операция по спасению из лап системы и какую роль в ней сыграют простые люди? Что чувствует человек, которому надо сбежать из-под домашнего ареста в другую страну? И насколько сложный путь предстоит проделать ночью через лес, чтобы оказаться на свободе?

Я никогда не думал, что со мной случится такое. Я обычный программист, домосед, никуда никогда не рвался, в общем, жил по инерции и о будущем не думал. В последние годы я стал замечать, что с моим государством что-то не так, но никогда не думал, что все так обернется.​

— Daugiau alaus? (лит.)

— Что?

(А, она спрашивает — еще пива?)

— Yes, please.

Надо совершенствовать английский. А то только и смогу что пива просить. Эх…

Так вот. С чего бы начать? Примерно за год до войны мы развелись с Лизой. Ну как развелись? Мы и женаты-то не были, наверно, правильнее будет сказать — разошлись. Разъехались. Перестали снимать квартиру. Она уехала к матери, которую я привык называть тёщей, а я вернулся к бабушке, которая большую часть времени живет на даче в любое время года. Свобода, в общем. Я продолжил кодить, только без присутствия Лизы, а Лиза, как и тёща, продолжили шить куклы и всякий реквизит для театров, детских и благотворительных заведений, ну и просто на продажу, только без моего присутствия.

Поскольку у них «нет мужчины в доме», как любила говорить тёща, я иногда заходил к ним что-то починить. Я хозяйственный. Да и в целом мы с Лизой общались, десять лет вместе же были, привычка. Кто еще назовет меня «Холден Колфилд»? Это такой герой известного романа, подросток. Лизка филолог, еще и старше меня на пять лет, поэтому у нее ассоциации такие, литературные.

24 февраля 2022 года я узнал, что началась война, и что эту войну начала Россия. Сказать, что я был в шоке — ничего не сказать. Я всегда считал, что такого не может быть, ну чтобы мы начали полноценную войну. Я думал, что все больше всего хотят, чтобы не было никогда снова войны. Не то что бы я политикой совсем не интересовался, но такого не ждал.

Первые дни я, как и все, просто переваривал информацию. Читал новости целыми днями. Обсуждал с друзьями, которых у меня немного, и с коллегами в рабочем чате. 8 марта проходил мимо дома Лизы, решил зайти, цветы купил им с тещей. Захожу и вижу: у них куклы новые, недавно нашитые, в военной форме и с триколорами. Ну я ничего говорить не стал, просто отдал цветы, промямлил что-то про женский день, про счастье-здоровье, и ушел.

А вечером все-таки разобрало меня, и я написал Лизе: Лизк, а что твоя мама военные куклы шьет? Вы что, за войну эту, что ли? И получил ответ: не, мы не за войну, но мы просто за наших, там пацаны наши гибнут, такие куклы сейчас нужны…

— А украинцы гибнут — ничего? — спросил я.

— Ну, — ответила Лиза, — они нам все-таки не так близки.

А потом, через пару дней случился Мариуполь, и что-то мне так тошно стало. Я как знал, что все уже, поезд ушел, Лизка с тёщей скатятся в полное отрицалово, будут каких-то там «наших» жалеть…

«Наши»… Нет уж, мне они не наши…

В общем, я к ним еще пару раз заходил что-то делать по дому, и видел, что кукол этих все больше, и что они все злее. И целая серия появилась кукол с плакатами: на Берлин! Своих не бросаем! Русские идут!

Я какое-то время молчал. А потом уже нервы сдали, и я высказал им все, что о них думаю.

Лизка прифигела, теща повизжала, я ее еще раз одернул и ушел.

***

Теперь самое сложное. В общем, дальше было как в плохом кино.

В шесть утра — открывайте, полиция! Ну я и открыл… Спросонок не понял ничего, подумал — может, соседей обокрали?

Меня сразу мордой в пол положили, начался обыск, я говорю — а где ордер, понятые? Мне адвоката вызвать надо! Они мне ничего не отвечают, только все вверх дном переворачивают. При этом, в итоге ничего не изъяли. Странно. В общем, как будто попугать меня решили.

Но нет. Потом — все по правилам. Суд, обвинение предъявили в каком-то экстремизме, а еще — в распространении фейков об армии… Какие фейки, я про армию молчал!

Так и сказал судьихе, а она:

— Ну как это так, вот же показания Андреевой Людмилы Михайловны, там черным по белому: у меня дома сказал, в присутствии моей дочери Андреевой Елизаветы Дмитриевны — ваши куклы в военной форме и то лучше армии РФ воевали бы. Русофобы — это те, кто такое государство поддерживает, из Кремля всех гнать надо к чертям собачьим…

— И где это здесь фейки, а где экстремизм?! — спросил я.

Судьиха на меня выразительно посмотрела и не ответила. А потом все — домашний арест, браслет на ногу…

И знаете что было самое тяжелое? Не то, что мне угрожало лет семь колонии, а то, что они меня предали. Тёща, Лиза… Все же делалось с ее ведома. Она не могла не знать. Или могла?

Я ей написал — Лиза, ты знала? Она коротко ответила: да.

И потом: ну мы ж не хотели, чтобы так. Мы не знали. Мы думали, с тобой беседу проведут, максимум оштрафуют.

После этого три дня мне не хотелось жить, я просто лежал. Хорошо, что бабушка была на даче и этого не видела.

***

Они сами на меня вышли. Так и прервались мои три дня лежания. Написали в телегу, попросили скачать другой, защищенный мессенджер, предложили помощь в пересечении границы. 

Оказывается, все эти три дня о моем случае говорили правозащитники, журналисты — в общем, все, кто против власти, а те, кто за, конечно, молчали. 

Они мне написали, что кодить я смогу откуда угодно, а из колонии — точно нет. Поэтому надо валить. Хотя бы попытаться.

Я подумал — а что? Ведь правда. Если я буду за границей, я бабушке смогу хоть деньги посылать, а если в тюрьме… Других близких людей у меня, как оказалось, нет. Немногочисленные друзья думали об отъезде или уже уехали. А мне легальный отъезд уже не светил…

В общем, я согласился.

Получил инструкции, а дальше все закрутилось…

Я собрал рюкзак, взял только самое необходимое и ноутбук, но было все равно непривычно тяжело. Телефон решил выключить и оставить дома — чтобы не было соблазна включать. Тем более что обещали дать новый, чистый. Думал, что самое сложное — это браслет, но его удалось раскурочить в два счета.

Нет, самое сложное — это выйти из квартиры. В голове не помещается, что выходишь, наверно, навсегда. И сразу же начинаешь искать подвох. Кажется, что все на свете знают, что ты бежишь из-под домашнего ареста. Как назло, подсевший в лифте сосед спросил меня — куда я еду? На дачу? Я же был с рюкзаком. Ответил, что да, на дачу, но так неуверенно, что сам себе не поверил.

Я еле нашел машину, которая меня ждала — сначала повернул от подъезда не туда, дошел чуть ли не до противоположного конца дома. Дом у нас длинный. Казалось — вечность прошла. Ждал ментовских машин с мигалками, тем более что у нас отделение полиции через два дома. Было ощущение, что они там уже знают, выезжают уже, просто не торопятся. Чего торопиться — вот он я. Прошел под всеми камерами, наверно.

В конце концов, машину нашел. Сел, мы поехали. Я вам не могу точно описать маршрут, мне сказали этого не делать, чтобы они еще много кого могли вывезти. Да я его и сам до конца не понял, если честно. Так что я вам только примерно расскажу.

***

Я в машину сел, а за рулем была женщина, лет, наверно, пятидесяти, маленькая такая, боевитая. Она мне сказала — ляг, если хочешь, так даже лучше, пока из Москвы не выедем, а то мало ли, камеры… Я лег сначала на спину и ноги задрал, а потом свернулся и на бок лег.

Сколько мы ехали и куда — я не знаю. Я решил, пока она не скажет, не вставать. Она молчала. В итоге мне захотелось в туалет, я попросил ее остановить машину, и она ее остановила рядом с каким-то лесом. Машин ехало мало уже, было темно. Так я понял, что мы уже далеко.

Она меня спросила, хочу ли я есть. Там на полу целая сумка с какой-то простой снедью лежала — кондитерка, бананы, вода. Я поел.

Потом она остановилась на заправке и взяла себе и мне кофе. От кофе стало лучше. Мы разговорились. 

Она сказала, что зовут ее Валя, раньше она работала в НКО, а теперь в НКО невозможно работать, ничего нет — ни денег, ни лекарств, одни проверки и запреты. 

Теперь она работает когда кем. То соседа подвезет, то с детьми посидит. И волонтерит на тех, кто на меня вышел.

И мне как-то получше стало. Я понял, что много нас, таких, кто против, и кто не боится об этом говорить. Кому не обязательно становиться частью стада. И кофе, конечно, подействовал, тепло побежало по телу. А то в ноги страсть как задувало, машина-то у Вали уже видавшая виды.

Через час я заснул. Уже была глубокая ночь, на самом деле. Снилось мне, что я маленький, катаюсь на карусели «Ветерок». Она крутится все быстрее и быстрее, аж дух захватывает, где-то внизу совсем стоит бабушка со сцепленными на груди руками, волнуется, как бы я не упал, ждет, когда эта карусель остановится. А она все не останавливается, и ветер поднимается ураганный. А карусель сама стоит на пляже в каком-то курортном городе, прямо у моря. И вот я круги наматываю над морем, море бугрится зловеще, и вдруг замечаю, что на карусели я один. Все остальные сидения пустые, нет никого на них, да и вообще никого нет. Я и бабушку не вижу — куда она ушла?.. Я один во всем мире.

Проснулся я от того, что Валя вновь остановилась на заправке, взяла кофе, потом съехала на обочину и решила перекусить. Я присоединился. Из-за этого мрачного сна отдохнувшим я себя не чувствовал, но и спать больше не хотелось. Был самый темный, волчий час, перед утром, по дороге мимо нас проносились редкие машины, с двух сторон дороги как будто стоял черный, густой еще сентябрьский лес. Ветра не было, воздух, казалось, застыл.

— Где мы? — спросил я.

— А недалеко уже, часа три осталось. Я тебя привезу к приграничному селу. Плохо, что уже рассветет, тебе там придется перекантоваться, скорее всего, и как стемнеет — пойдешь. Я уже уеду, а ты останешься в надежных руках. Тебе все там расскажут.

Так я узнал, что я, оказывается, уже в Беларуси.

***

Часа через два Валя сказала: полезай в багажник и лежи тихо, здесь иногда пограничники останавливают, машину не смотрят, а документы у людей проверяют. Я залез, и она меня накрыла одеялом каким-то. Как в кино…

Пограничники действительно остановили ее, я уже испугался — вдруг все-таки будут машину осматривать, но она сказала, что она в этом районе дачу снимала, едет на зиму ее закрывать, мелкий ремонт делать. Назвала даже, чья это дача, адрес, номер. Правдоподобно все так.

Страшно мне было ужасно в этот момент.

Валя проводила меня до какой-то избы, а сама поехала обратно. В избе той меня встретила женщина, пожилая, взгляд у нее был строгий. Сказала мне, чтобы я спал и сил набирался, потому что как стемнеет, она меня выведет в лес, а дальше уж я сам должен. Идти мне по лесу километров десять, ну, так, чтобы наверняка уже за границей оказаться.

— А если я заблужусь? — спросил я. — Я вообще в лесу последний раз был в детстве.

— Сначала — лес, потом открытый участок — поле, по нему надо идти только в полной темноте, или вообще ползти, потом еще лес, потом болотистая речка, но она мелкая, в ней не утонешь, потом еще немного леса — и ты спасся. Кое-где будет колючая проволока, но она местами рваная, ты просто найдешь место и ее раздвинешь, и все. В общем, жить захочешь — найдешь дорогу.

***

Она меня разбудила, когда начало темнеть. А я как раз спал и видел сон: я шел по лесу, по полю, потом снова по лесу и по болоту, потом дошел до этой речки, а она оказалась мелкая, но широкая, как море, и я иду по щиколотку в воде, а она все не кончается, и вокруг что-то шелестит, не то камыш, не то какие-то кусты, и непонятно: этот шелест мне друг или враг, он меня прикроет или из-за него меня найдут… Но я иду, иду, не останавливаюсь, потому что деваться некуда, вот-вот рассветет… И чем дольше я иду, тем громче становится шелест, и в какой-то момент я различаю в нем голоса — бабушки, Лизы, тёщи, своих коллег, друзей, несколько лет назад умерших родителей. Речка мелкая, а шелест этот как будто захлестывает меня с головой, не дает мне уйти, я иду из-за него все медленнее, медленнее…

В общем, проснулся я совсем не отдохнувшим. Смотрю — на столе лежат: простой телефон, пауэрбанк, бутылка воды небольшая, три шоколадки. И кастрюля с чем-то дымится.

— Картошку с мясом ешь, быстро собирайся, надевай носки шерстяные, свитер, и пошли. И поторапливайся, ты же там пару раз заблудишься, а тебе надо на рассвете уже быть в Литве. Иначе придется весь день в лесу прятаться.

Пока я ел, женщина давала мне новые указания. Я не должен был включать телефон пока не перейду границу, в крайнем случае — если уж совсем заблужусь, чтобы посмотреть карту. Я должен был надеть на себя все теплое, так как в лесу ночью холодно. Я должен был идти все время вперед, если я сильно дам вправо или влево, меня обнаружат пограничники, а если не обнаружат, то слева будет одноколейка, а справа — узкое шоссе, и если я до них дойду, то это значит, что я очень сбился с пути, и что мне надо брать, соответственно, правее или левее…

— Если тебя не поймают, — подытожила она. — А если уж поймают, то как знаешь. Можешь попробовать бежать, можешь им какую-нибудь слезную историю рассказать и отбояриться, вдруг отпустят. Им на самом деле обычно все равно, главное, чтобы тебе какой-нибудь идейный не попался. Такой и пристрелить может.

Пока я ел и слушал ее, я обратил внимание, что в окнах соседних домов не горит свет.

— Если б там кто-то был, думаешь, как бы я вас переправляла в Литву, донесут же, ты не представляешь себе, сколько тут агентуры ошивается, — будто предчувствуя мой вопрос, сказала женщина. — Ты у меня знаешь какой? Четырнадцатый. Еще десяток вас переправлю — и сама в Литву уеду, дом построю у моря.

— Ого, — сказал я.

Видно было, что ей хотелось поговорить, а меня сковал страх. Я понял, что все, пути назад точно нет, у меня только одна попытка спасти себя, и непонятно — удачной ли она будет. 

Я ведь в лесу-то последний раз был в школе, в походе…

Как будто прочитав мои мысли, женщина сказала:

— Ну? Что раскис? Там ваши людям на голову ракеты сбрасывают, гибнут дети, старики. И все равно не сдаются. А ты — здоровый лоб — по лесу боишься осторожно прогуляться. Завтра уже будешь литовское пиво пить и всем рассказывать, как ты «героически» границу переходил. Потом вас ждет лагерь для беженцев, будешь жрать нормально, спать нормально. Чего еще надо? Главное — живой, в безопасности…

— Да, Вы правы, просто я очень давно в лесу не был, — сказал я.

Мне было и страшно, и стыдно, и где-то в глубине зарождалось осторожное авантюрное чувство: а может, и действительно так? Нужно лишь рискнуть?

— Тогда быстрее ешь и пошли. Эти твои страхи тебе только вредят.

***

Мы вышли из ее дома и обогнули его. В набегающей тьме поблескивали безжизненные окна соседних домов. Ветра не было. Вокруг стояла абсолютная тишина. Мир как будто замер.

За домом в заборе была небольшая калитка — прямо в лес. Я вышел в нее, оглянулся. Она стояла у забора.

— Не оглядывайся, иди давай. Помнишь? Все время вперед, если сдашь в сторону, то от железки направо, от шоссе налево.

«Когда идешь через ад, не останавливайся», — вспомнил я.

Мы не попрощались, я просто кивнул и пошел вперед. Лес был довольно густой, но проходимый. Мне казалось, что я шел очень громко, вздрагивал от каждой сломанной ветки. Но если я пытался идти тише, прощупывая пространство впереди себя, моя скорость падала, я понимал, что не успею до утра. Я пытался найти какой-то компромисс — идти быстро, но выставив вперед руки, чтобы аккуратно отводить ветки, но в итоге только сильно исцарапал руки.

Я вспотел, снял куртку, снял один свитер, надел куртку, намотал свитер на руки. Но идти с выставленными вперед руками было неудобно, и я снял его и сунул в рюкзак.

Какое-то время шел дальше, уже не пытаясь быть тише.

— Если бы они меня слышали, то давно нашли бы, — подумал я.

В общем-то до границы было еще далековато, после леса должно было быть поле, а потом еще лес… Разве что они могли патрулировать приграничные зоны, но кто полезет в чащу?..

Внезапно лес кончился, и я оказался в поле. Я не сразу сообразил, что надо лечь, и какое-то время просто стоял и смотрел вперед, а потом на небо. Небо было ясным, мне казалось, что я вижу какие-то звезды.

Вдруг совсем рядом со мной скрипнула ветка, и я побежал сломя голову через поле, спотыкаясь и увязая в траве. Трава вокруг меня становилась все гуще, поле шло под откос, было такое впечатление, что я бегу в какую-то яму…

И вдруг ногу обожгло болью, я обо что-то споткнулся и упал, еле успел выставить вперед руки.

Это были рельсы.

Видимо, я уткнулся в одноколейку. И надо было брать резко правее.

Было так больно, что какое-то время я просто лежал, оглушенный этой болью. Если за мной шли, надо было вставать и бежать дальше, но нога просто горела от боли.

Я перевернулся на спину, осторожно привстал и никого не увидел. Если это пограничники, то они же должны быть с фонарями. Значит, это кто-то еще — зверь? Человек? Такой же беженец? Или мне показалось?

Какое-то время я лежал в глухой тишине, потом медленно встал и, пригибаясь, пошел по полю вправо и вперед. За мной вроде бы никто не шел, но даже если бы и шел, то бесшумно настичь меня в этом густом и высоком разнотравье он не мог.

Через какое-то время я дошел до леса. Этот лес был уже не таким густым, и идти по нему было легче. Но через какое-то время я заметил фонари. Значит, граница была совсем близко.

Этот участок нужно было проходить как можно быстрее — как знать, вдруг меня уже заметили? В то же время, важно было не попасться под свет фонарей.

— Интересно, если есть фонари, то значит, и пограничники где-то рядом, стоят, наблюдают? — подумал я.

Мне представлялось, что они стоят где-то рядом с деревьями, невидимые, в форме, слившиеся с лесом. В голову бросились фильмы о войне, которые я когда-то смотрел в детстве. Сердце забило, как барабан, стало трудно дышать.

— Ну же, — сказал себе я. — Надо аккуратно, от дерева к дереву. Если прижиматься к деревьям, может, и не так видно будет?

Но двинуться я не мог. Страх сковал меня. Так я стоял какое-то время, может быть, несколько минут, а может быть, час, я не знаю. Потом попытался просто сделать один большой шаг вперед до следующего дерева. И еще раз. И еще.

Стало чуть легче. Я рассчитал, что если я буду двигаться по узкому неосвещенному пространству, то, возможно, меня не заметят. Если только в нем не стоят пограничники. Мда…

Но логика подсказывала, что вряд ли они стоят прямо в темном лесу, а если бы стояли, то давно уже услышали бы меня.

Внезапно что-то вонзилось мне в руку. Это был кусок колючей проволоки. Я попытался отодвинуть ее, но она была твердой и не поддавалась. Впереди меня был забор из нее. Я взял чуть влево — то же самое, потом чуть вправо. Там проволока была более редкой, но пролезть сквозь нее я все равно не мог.

Дальше с обеих сторон были освещенные места. Что я мог сделать — перелезть через проволоку, бросив на нее куртку? Я где-то читал, что так делают зэки. Но проволока довольно гибкая, если я буду лезть, она вся затрясется, и тогда точно будет видно, что кто-то лезет. Рискнуть и пройти под фонарями, а там найти дырку?

Какое-то время я просто стоял и думал. Было очень страшно. Но я понимал, что я уже у границы, и пока на меня никто не вышел. Значит, остался один важный шаг — как-то перелезть через эту проволоку. Там, дальше, должна быть нейтральная зона, я слышал, что в ней уже не особо ловят.

Справа фонарь был более тусклым, и я аккуратно пошел вправо, перебирая обернутыми свитером руками по колючей проволоке. Освещенное фонарем место я прополз по земле.

Прислушался.

Вроде никого.

Я пошел дальше, и вскоре нащупал небольшую дырку в проволоке в самом низу, вероятно, через нее сначала проходили животные, а потом ее расширили такие же беженцы, как я.

Я снял рюкзак, снял куртку, и думал протолкнуть сначала их, но потом решил, что сначала попытаюсь пролезть сам.

Я аккуратно просунул голову, плечи, проволока острыми зубами вонзилась мне в спину, в ребра, затряслась. Мне стало страшно, что это очень заметно, сейчас придут пограничники, надо торопиться, и я дернулся резко вперед, несмотря на боль, несмотря на цепляющийся за проволоку свитер…

Еще рывок — пролезли бедра в и без того ободранных джинсах. Потом — ноги, это уже было совсем легко.

Я развернулся и стал пытаться достать через дырку куртку и рюкзак, в кромешной тьме ничего не было видно, мне показалось, что прошла вечность, пока я нащупал рюкзак… Кое-как я оделся, затянул рюкзак на исцарапанной спине, и быстро пошел вперед, стараясь держаться поближе к деревьям.

Фонари в эту сторону не светили. Страх почти прошел. Я понимал, что, наверно, я уже был на нейтральной территории.

Лес редел, под ногами становилось сыро, и чрез некоторое время я вышел к небольшой речке. Пришлось снять ботинки и закатать джинсы до колен, и так перейти ее по ледяной воде. Сразу после нее я чуть не врезался во что-то, это оказался, столб, возможно, это был уже литовский приграничный столбик. Сразу за ним был снова лес.

Я слышал, что Литва строила забор на границе с Беларусью, и на миг испугался, что за лесом будет такой забор. Но потом подумал, что мне сказали бы о нем, да и как можно вообще закрыть целую границу? Она же огромная, леса эти, болота… В общем, потом я приободрился.

Я шел еще примерно час, а потом лес стал редеть, и небо посветлело. Начинался рассвет нового дня — первого дня для меня за границей. Я пару раз ездил за границу отдыхать, но то был отдых, а сейчас я оказался здесь, чтобы начать новую жизнь, и пути назад — нет…

Я уселся на какой-то пень попить воды и съесть, наконец, шоколадки. Пока я шел, я не чувствовал голода: адреналин! Сейчас на меня навалилась апатия.

Я включил телефон и убедился по картам, что я уже в Литве.

С одной стороны, я спасся, я прошел этот путь. Меня больше не посадят в тюрьму просто за то, что я был против убийства моим государством граждан другой страны, за критичность, за шутки. Как это вообще можно — сажать за шутки? Ведь это все уже было меньше века назад, как можно напороться снова на те же грабли? Теперь мое дело — получить статус беженца и найти работу… Или просто написать своему начальнику — так мол и так, я в Литве, кодить готов, как вы меня оформите — мне неважно, хоть вчерную. Константин неплохой мужик, должен понять. Да и я был на хорошем счету.

С другой — ведь я могу больше никогда не увидеть бабушку. Ей 80, а сколько лет нужно на то, чтобы изменить государство и людей? Закончить эту позорную войну, сменить власть, выпустить политзаключенных, поменять законодательство… Я в этом, конечно, мало что понимаю, но мне кажется, что все это дело небыстрое… А пока все это не произойдет, вернуться я не смогу.

Интересно, можно ли будет забрать сюда бабушку? Я бы содержал ее здесь, мы бы сняли домик.

О Лизке вспоминать было больно, о тёще — противно. Какое же это чудовищное, черное, острое чувство, когда тебя предают близкие…

Я и Москву больше не увижу, и Питер… ну да черт с ними. Людей жалко, а города — что города? Были одни, будут другие. Мир большой. Может, я не задержусь в Литве, а поеду куда-то еще. И еще, и еще. И в конце концов, мир не будет казаться мне большим, но будет — разнообразным.

Рассвело. Я пошел дальше, и через полчаса вошел в литовскую деревню. Там я встретил мужчину, который, видимо, привык к беженцам. Он сразу же позвонил куда-то, вскоре за мной приехали пограничники, увезли меня куда-то к себе, допросили, а на следующий день я уже написал заявление на политубежище.

Потом был карантин, я эти дни в основном спал, а сейчас я живу в лагере для беженцев, у меня там получается кодить. Так получилось, что Константин мне отказал в продолжении работы в нашей конторе, зато посоветовал своих корешей на Кипре, и теперь я работаю на них. Обещаю себе еще английским заняться, но что-то пока никак.

По выходным я езжу в Вильнюс и другие города, просто хожу, смотрю на людей. Мне интересно, что тут, вроде, с одной стороны, все то же, что и у нас, а с другой — лица у людей не такие, свободные, что ли, счастливые… Когда мне надоедает ходить, я просто сажусь выпить пива, читаю новости, снова смотрю на людей и пытаюсь понять, что же с нами не так.

Вот и сейчас, когда вы ко мне подошли, я просто сидел, читал, думал…

В целом, у меня почти все хорошо. Только бабушка сильно переживает, что я далеко, один. Очень хочу поскорее перевезти ее сюда. Тогда у меня точно будет совсем все хорошо.

А когда война кончится — я буду просто счастлив.