Оксана Васякина. Такого света в мире не было до появления N.

В сборник рассказов Оксаны Васякиной «Такого света в мире не было до появления N.» вошли 11 историй о женщинах, странствующими между коммуналками, фестивалями, общагами и городами, в попытке обрести тепло и не раствориться в чужом присутствии.

Делимся двумя рассказами, в которых встреча с подругой становится поводом для безжалостной самокритики: зависти раздражения, физического стеснения и в конечном счёте — принятия собственного несовершенства. Писательница говорит о телесности, памяти и тоске, о границах, желании быть «правильной» и страхе потери контроля — всем том, из чего жизненный опыт.

Она

Она давила мне прыщи. Могла часами сидеть и с наслаждением выискивать черные точки на носу. После на моем лице оставались отпечатки ее ногтей. Красные полумесяцы.

Она была одержима красотой и худобой своей старшей сестры. У той была смуглая кожа, тонкие черты и большие миндалевидные глаза. Она стирала простыни своей старшей сестры и с упреком говорила ей о жирных пятнах от вагинальных свечей. Она ревновала старшую сестру ко всем — к подругам, друзьям, продавцам супермаркета. Когда Она нашла в комоде старшей сестры презервативы, устроила истерику: та не посвятила ее в тайну своих романтических связей.

Она первой прочитала мои стихи. Я переписала их в тонкую тетрадь и подарила ей. Однажды Она написала мне, что все еще хранит эту тетрадь. Мне стало неловко от мысли, что существует тетрадь со стихами, которые я писала двадцать лет назад. Я не помню ни одного стихотворения из той тетради.

Она курила яблочный Kiss. Дома Она ходила в длинном махровом халате, я часто видела, как между лацканами халата выглядывает ее грудь с большим розовым соском.

В маленькой съемной квартире Она готовила луковый суп, когда я пришла к ней попрощаться. Проверила на вкус, потом поставила сотейник в духовку и прикрыла содержимое гренками с натертым сыром. Пока суп готовился, Она курила яблочный Kiss. Нам не о чем было говорить.

Она вела себя как матрона, одной рукой держала ворот халата, другой — тонкую сигарету с салатовым фильтром. Мне казалось, Она важничает, потому что живет отдельно от старшей сестры и сама зарабатывает на жизнь. Она гордилась, ведь теперь ее положение самостоятельной молодой женщины намного важнее моих скитаний. Больше мы не виделись.

Теперь Она мне снится. Иногда я вижу ее обесцвеченные пряди. Проснувшись, я слышу ее смех и вспоминаю, какая у нее была кожа — белая, бархатная. От нее пахло пудрой и лаком для ногтей. Она всегда смотрела на меня так, словно я мальчишка-подросток. Подбадривала меня, танцевала со мной.

На днях я видела сон, в котором Она работает в продуктовом. Я подглядываю за ней из-за стойки с чипсами и не хочу, чтобы Она видела меня. Она взвешивает лук и успокаивает своего ребенка, сидящего под прилавком. Ребенок вопит, я вижу, как из носа мальчика-пятилетки две блестящие дорожки соплей тянутся вниз, ко рту. Взвешивая лук, Она устало поднимает сына и держит его одной рукой, тот обхватывает ее талию ногами в лиловых колготках. Очередь в магазине растет, волнуется. А Она все взвешивает и взвешивает лук. Растерянно смотрит на калькулятор, в заляпанную тетрадь. Луковицы скатываются с платформы весов и бегут по прилавку, падают на пол. Ребенок плачет, в истерике хватает одну из луковиц, слепо бросает. Я стою и наблюдаю.

Недовольные покупатели бродят по торговому залу. Кто-то заходит за стойку с сигаретами и, не заплатив, выпивает пакет ряженки. Кто-то запихивает жвачку в карман. Женщины с цветными принтами на синтетических футболках фыркают и выходят из магазина. Покупательница, что пришла за луком, визжит.

Я не выдерживаю суматохи и направляюсь к выходу. Она меня не замечает, в панике ее глаза мечутся, Она разрывается между ребенком и луковицами. С порога я смотрю на ее лицо, Она вымоталась, ее щеки серые.

Мне стыдно, что я ее вижу.

Без вожделения, без чувства собственности, без эгоизма

Семен написал, что утром приедет Мини.

Октябрь, +3, из теплой одежды — флиска, въевшийся запах костра. С собой Мини привезла гитару, туристический коврик и джинсовый рюкзак. Умещается ли в него все необходимое в путешествии? Я прикинула: косметичка (шампунь, дезодорант, станок, мыло, зубная паста, щетка), двое трусов, пара носков, чистая футболка, полотенце, зарядник, что еще? Кажется, этого может хватить на три дня. Но Мини сказала, что выехала в конце сентября, она кинула спальник, из рюкзака достала пакет ранеток. Так что же, она путешествует без шампуня и чистых носков? Я схитрила, сказала, собираю стирку, Мини еще раз залезла в рюкзак и вытащила комок красного полиэстера. А такое можно стирать, спросила она и растянула шаровары, из складок выпал поролоновый лифчик, украшенный пайетками и бисером. Что это? Мини блаженно повела подбородком: это мой танцевальный костюм, постираем? Я обратила ее внимание на кокетку: ты знаешь, боюсь в машинке все стразы отвалятся, такие вещи обычно стирают руками. Ну и ладно, она затолкала костюм обратно.

Я сказала, что можно воспользоваться моим шампунем и дала полотенце. В ванной зашумела вода, я высыпала яблоки в раковину. Паданцы, куда нам столько, подумала я и принялась отмывать от плодов грязь. Перезревшие ранетки пахли кислятиной, я срезала гнилые бока. Битые, мороженые, червивые. Яблоки с червями, крикнула я, Мини из ванной выкрикнула в ответ: ну и что, я их уже три дня ем. Как, должно быть, ее пучит, про себя подумала я, ладно потом разберусь.

Мини выключила воду. Ей ведь нужно во что-то одеться, а с собой ничего нет. Я подошла к ванной и спросила, нужно ли ей что-нибудь из одежды. У меня все есть, жизнерадостно ответила Мини и открыла дверь. Она стояла на залитом водой полу, в прежних джинсах и красной майке. На батарее висели малиновые стринги и капроновые гольфы.

Мини спросила, нет ли у меня сигареты, я достала пачку, и мы закурили. Я предложила поесть: у меня были пакетики гречки быстрого приготовления и замороженные овощи. Она удовлетворенно потянулась, я заметила каштановые волосы у нее под мышкой. Конечно, протянула Мини, это волшебно, поесть горячего.

Докурив, она прошла в коридор и вернулась с гитарой. Мини села, пристроила инструмент на бедре и закрыла глаза. Глубоко вдохнула, задержала дыхание и с кивком, который мог означать благодарность, выдохнула. Это пространство, сказала она умиротворенно, приняло меня, дало мне тепло, я хочу вернуть ему энергию, чтобы восстановить баланс. Она еще раз вдохнула и, не открывая глаз, положила пальцы на струны. Лицо Мини расправилось, она приподняла подбородок и улыбнулась. Удивительно, подумала я, почему при таком образе жизни ее зубы все еще белые. Прежде я много раз слышала суждение, что чистота — не вопрос гигиены, но факт уровня духовного развития.

В присутствии Мини я чувствовала неловкость, я всегда нервничала, когда оказывалась наедине с незнакомыми людьми. А когда эти люди делали что-то, что не подразумевало моего участия (например, восстанавливали энергетический баланс), я приходила в замешательство. Одновременно с этим на фоне незрелости Мини — так я определяла ее неспособность иметь свой шампунь, чистую одежду и пачку сигарет — себе самой я казалась серьезной.

Я поставила кастрюлю на огонь и закинула мексиканскую смесь в микроволновку, закурила и села ждать, пока закипит вода. Мини с нежностью трогала струны, улыбалась, пела. Она тянула звуки и покачивалась. А я рассматривала оспинки на ее щеках, линию носа, латунную серьгу с облупившейся глазурью.

Узкие плечи, густые каштановые волосы — таких женщин обычно называют миниатюрными. Рядом с ней я почувствовала собственную громоздкость: большая грудь, высокий рост, широкое лицо. Какой у нее размер? XS? XXS? Интересно, мои коровьи сиськи больше ее головы? Что будет, если я попробую натянуть на себя ее красную маечку? Как бы я себя чувствовала, если бы мое тело было как у нее — маленькое, гибкое, упругое? На днях я рассматривала свое отражение в примерочной Pull & Bear: одутловатая шея, дряблые плечи, мерзкий живот. Я ощущала собственную нелепость и огромность. Разве я не знала, чем закончится этот поход? Десятки шопингов заканчивались поражением, но, получив аванс, я все равно перлась в торговый комплекс. Набирала груды вещей, мерила, затем джинсы, футболки и кардиганы натягивала на вешалки обратно. Мне было ужасно стыдно перед работницами магазина: я — одно сплошное уродство, занимаю примерочную, копошусь там полчаса и ничего не покупаю.

Мини тихо пела. Микроволновка щелкнула, я закинула в сковороду овощную смесь, в кастрюлю опустила три пакетика гречки. Я курила и смотрела на кукурузу и красные обрезки болгарского перца. Масло шипело, внутри меня тоже шипело неприятное чувство, я силилась его распознать, и когда оно, наконец, поднялось к горлу, я поняла, что это тяжелая неприязнь к себе. Потому что я завидовала Мини, ее легкому телу, завидовала непринужденности, с которой она относилась ко всему, что меня заботило.

Я поставила тарелки на стол, Мини замолкла и открыла глаза. Она убрала гитару и из заднего кармана джинсов достала бумажный кулек, здесь у меня пряности, хочешь? Я кивнула, она насыпала в мою гречку кари вперемешку с зернами кориандра. Мини заглянула в кулек, ой, кончилось, ну ничего, она развернула бумажку и вытряхнула остатки приправы себе в тарелку. Ом шанти-шанти-шанти, проговорила она и, пальцами помогая загребать как можно больше гречки на вилку, принялась есть.

Последние два года Мини жила в коммуне на берегу Черного моря. До этого я кое-что слышала об Утрише. Из Сибири он казался местом, где живут счастливые и щедрые люди, в свой круг они принимают каждого; сам мир оберегает их — дает еду и пресную воду, нянчит детей. На Утрише при встрече говорят «доброе утро», даже ночью. Коммуна Мини жила на Утрише круглый год. Все, что нам было нужно, мы имели, сказала Мини. Там происходили чудеса, например, в один из дней я очень хотела персик, но в город никто не собирался, денег нет, да и погода для заработков неважная — два дня подряд шел дождь. Я так хотела персиков, что только о них и думала, не могла медитировать, не могла петь, вообще ничего не могла. Из соседнего лагеря пришла девушка, Лиса, которой я давно обещала мехенди, я рисовала и думала о персике. Можно, я спросила, нарисую персик? Лиса разрешила. Когда узор подсох, я потрогала персик на ее ладони и, представляешь, прям ясно осознала, что мне срочно нужно пойти в бухту рожениц. В семидесятые хиппи там рожали детей. Эта бухта — самая дальняя, идти до нее минут сорок, на моторке, конечно, быстрее, но денег-то нет. И вот я иду, иду, иду и придумываю песню, на ходу пою и хлопаю вот так — она отбила ритм по столешнице — а потом смотрю: на горизонте просвет и радуга! Пришла в бухту, в ней, как всегда, никого. Села на бревно, сижу, пою песню морю. И вдруг! Ты представляешь! Волна выносит три персика! Прямо к моим ногам! Это дар, я просила персик, и Вселенная мне ответила. Я постояла, может еще появятся персики. Но я же знаю — во всем важна умеренность, не проси сверх того, что тебе нужно в данный момент. Один персик я съела, а другие понесла своим. Представляешь! Я несу персики, а за мной — полоса чистого неба.

Мини взяла сигарету из пачки, лежавшей на столе, и спросила, есть ли кофе. Кофе не пила с Уфы, повезло, села в Тольятти к дальнобою, который ехал в Уфу. Я ему играла на гитаре, он мне на каждой заправке еду покупал и кофе. Не знаю, ответила я, на этой кухне все из ниоткуда берется и туда же исчезает. В начале каждой смены я списывала на пробу помола тридцать грамм кофе и приносила домой. Из буфета я достала керамический бочонок с крышкой, в нем кофе не оказалось, пришлось лезть в тайник. На самой верхней полке за кварцевым светильником и банками с саган дайля я хранила зиплок пакет с запасным кофе, но тайник, похоже, кто-то рассекретил. Пара ложек, констатировала я, это, конечно, неуважительно по отношению к кофе, но можем сделать из него заварку и разбавить в своих кружках. А молоко, Мини спросила с надеждой, если есть сгущенка и кардамон, давай сделаем пряный молочный кофе? Нет. Нет ни кардамона, ни сгущенки, в холодильнике вообще ничего нет, отрезала я.

Я наврала, на днях я купила три банки сгущенки, они остались в моей комнате. Домой я носила гречку, макароны, сгущенку, но они испарялись, а взамен ничего не возникало. Принесенное с собой гости съедали сами, и волшебство равновесия и восполнимо- сти, о котором все говорили, на меня почему-то не распространялось. Первое время я чувствовала свою ущербность: что-то со мной не так, магия не работает. Потом я поняла, что на самом деле ничего не сломалось, просто это моя карма. Похоже, в прошлой жизни я была скупой, а в этой жизни обязана научиться щедрости, смирению, обязана отдавать, не прося ничего взамен. Вопрос Мини вытолкнул меня из мутной иллюзии о кармических долгах. Ответив ей, я отвернулась и с жадностью вдохнула, но буквально сразу испытала вину. Мини ни в чем не виновата, подумала я, она просто спросила, есть ли сгущенка. Я поставила чайник и обернулась. Мини продолжала смотреть на меня щенячьими глазами, ее нисколько не задела моя грубость, возможно, она ее вообще не заметила.

Ты знаешь, якобы вспомнила я и смягчила тон, кажется, я покупала сгущенку пару недель назад, три банки. Две мы точно съели, а что с третьей, не помню, пойду посмотрю. Мини вскрикнула: как славно! Я так хотела кофе со сгухой! Ты не представляешь! Всю дорогу только о нем и думала. Учительским тоном я ответила, что радоваться рано. Я шла по увешанному тибетскими молитвенными флажками коридору и размышляла о своих жадности и эгоизме. Может быть, я, действительно, отдаю долг за свою скупость? Даже если прошлой жизни никакой и нет, то достаточно вспомнить себя ребенком. Делиться — значит соблюдать приличие. Если у тебя всего одна конфета, предложи откусить половинку. Потому что есть при других и не делиться — нехорошо, можно человека обидеть. Я ненавидела делиться. Если бы меня не обязывали, мне и в голову бы не пришло предложить половину своей конфеты. И даже больше, от взрослых я часто слышала, что отдавать нужно лучшее из того, чем владеешь. Червивую половину яблока оставь себе. Игрушку, что считаешь самой красивой, — отдай. Если тебе позарез нужен ластик — все равно уступи соседу по парте, потом уже пользуйся сама. А мне хотелось яблоко без червей, самую красивую игрушку и ластиком пользоваться, когда я хочу, а не когда соседка по парте сотрет свои тупые каракули. Наверное, думала я, все, с чем теперь мне приходится сталкиваться, — в некотором роде урок. Кармический тренажер, на котором я должна отработать умение отдавать и взамен не ждать ни компенсации, ни благодарности.

В проходной комнате Семена я одернула занавеску и открыла форточку. В дальнем углу — гора спальников, пол завален туристическими пенками. Я подпалила палочку благовония и вставила ее в щель между лепестками керамического лотоса, подношение Ганеше. Сюда мог прийти любой — выпить чая, поспать. Сам Семен чаще ночевал в машине, зеленом минивэне, в котором ездил на Алтай, в Хакасию и Бурятию. Поэтому, чтобы принимать гостей, ему была нужна квартирантка, я платила символическую тысячу рублей, прибиралась, сдавала показания счетчиков. Весной и летом в комнате Семена постоянно кто-то торчал. Здесь вписывались шаманы, семьи рейверов и шестидесятилетние хиппари. Осенью те, у кого были деньги, уезжали в Индию или Тайланд. У кого денег на путешествия не было, возвращались к родителям, в теплые дни стритовали, другие снимали дачи в глуши, там мастерили незамысловатые поделки и продавали в интернете. Больше всего, как мне казалось, не везло тем, у кого не было ни денег, ни умений. Им приходилось работать и скитаться по впискам.

Себя я относила к третьей категории. Слуха у меня не было, я не умела рисовать или шить одежду. Меня привлекал образ жизни, который, например, вела Мини, мне он казался самым правильным. Но чтобы его вести, нужно было избавиться от страстей и страхов. Решиться я не могла: мне было страшно отпустить все и довериться потоку, одна только мысль, что у меня нет работы и заначки на два месяца вперед, ужасала. Я признавала только один вид сигарет, KENT 4; чтобы день начался, мне нужно было выпить две чашки кофе и съесть яичницу; если я чувствовала сильный запах (не важно, приятный он или нет), то не могла уснуть; у меня была контактная аллергия на все металлы, а это значит, что я не могла носить побрякушки из меди, латуни и алюминия.

В уме я перебирала три Гуны природы: Саттва, Раджас, Тамос. В себе я видела страсть и невежество, Раджас и Тамос, Саттвы, то есть благости, найти не могла. Однажды в квартире Семена останавливалась Моника, она говорила, что видит ауру человека. Посмотрев на меня, она покачала головой: у тебя так много страстей, все красное, страсти приносят страдания, разум — колесница, когда ты научишься им управлять, станешь опытным возничим, все, что тебя беспокоит, растворится. Потому что страсти — это проявление майи. Майя — великая иллюзия, скрывающая от тебя возможности просветления. Моника стащила с запястья медный браслет и протянула мне. Не снимай его, пока сама ты не можешь стать возницей своему разуму, браслет будет напоминать, что все — иллюзия. Помни: не существует ни болезни, ни тела, которое ее претерпевает. Когда я его надела, Моника щелкнула пальцами и добавила: кстати, этот браслет — тоже часть Майи.

Медь окислилась, запястье позеленело. На утро под браслетом зачесались крошечные волдыри, к вечеру зеленая полоса воспалилась. Нарывы лопались, из них текла желтая сукровица, она ускоряла химическую реакцию, волдырей становилось еще больше, подсохшие язвы чесались, я срывала корочку, из-под нее текло — и так по кругу. На пятый день тренировки возничего мое сине-желто-бурое запястье заметил управляющий кофейни. Он взял меня под локоть и вывел из бара в подсобку. В подсобке он орал, что гости платят деньги не только за кофе, но и за то, чтобы его не готовили гниющими руками. Орал про имидж заведения и мою мятую форму. Просрался, залез в аптечку, выдал мне «Спасатель», бинт и хлоргексидин: промой, намажь и приходи, забинтую тебе. Я не могла не подчиниться, со стыдом и разочарованием я стянула браслет и положила в карман фартука. Все это, думала я, как и зудящие волдыри, было испытанием моего намерения разрушить иллюзию.

Я вошла в свою комнату, и на случай, если заглянет Мини, осмотрела ее чужими глазами. До моего заселения здесь жил брат Семена, Кирилл, он верил в Конец Света 2012 года, кроме запасов гречки и свитеров его ничто не заботило. Кирилл переоборудовал шифоньер в стеллаж, под потолком построил антресоль. Он разобрал пол, расчистил между лагами пространство, обил его листовым железом. На антресоли он копил теплую одежду, посуду и туристическое снаряжение, в подполе держал медикаменты и консервы. Теперь все ячейки хранилища Кирилла были пусты. На каком-то из форумов он познакомился с девушкой, которая искала партнера для Конца Света. К 2010-му Алиса планировала привести в порядок свое зимовье на Урале, ей были нужны мужские руки и сила, ну и мужчина тоже, она рассчитывала выжить и продолжить человеческий род. Сначала Кирилл и Алиса болтали по Skype, потом друг друга навещали и проверяли прочность намерений. В конце концов Кирилл сдал свои запасы транспортной компании и уехал к Алисе в Екатеринбург. Там они организовали заезд в таежное зимовье, после этого Кирилл на связь не выходил. Именно Кирилл настоял на моем заселении свою комнату.

С ним мы познакомились на одном из этно-фестивалей, я ездила туда волонтерить, это позволяло не тратить деньги и дарило чувство собственной нужности. Обычно я работала на кухне — кормила артистов, ведущих мастер-классов и таких же как я волонтеров. Кирилл был завхозом, его дотошность меня бесила: если губку для мытья посуды уносило рекой, новую не выдавал; ломался нож, долго гундел о моем расточительстве; подотчетным у Кирилла было все — газовые болоны, пластиковая посуда, даже спички. Однажды раскидывая продукты по полевой кухне, я наткнулась на весы и составленные Кириллом технологические карты. Я сроду не готовила по рецептам, обычно просто смотрела на закупку и готовила:

— вегетарианский плов + хлеб,

— гречка с грибами + хлеб,

— картошка тушеная с овощами + хлеб,

— макароны с тушенкой/макароны с бобами (для вегетарианцев) + хлеб,

— овсянка с сухофруктами на сгущенке + хлеб,

— суп чечевичный + хлеб,

— щи + хлеб,

— суп фасолевый + хлеб

То же с напитками и десертами:

— компот + вафля или печенье «Юбилейное»,

— чай масала + вафля или печенье «Юбилейное»,

— кофе со сгущенкой + вафля или печенье «Юбилейное»,

— какао + вафля или печенье «Юбилейное»,

— каркаде + вафля или печенье «Юбилейное»

К последнему ужину берегла шоколадные конфеты, фрукты и вино, чтобы приготовить глинтвейн. Если чего-то не хватало, звонила волонтерам в город, они довозили.

Бумажки с таблицами и электронные весы были последней каплей, я вышла из палатки, в паре метров от нее Кирилл вбивал колышек, обозначавший границу кухни, за которую может заходить только повар (то есть я), завхоз (то есть он) и волонтер с раздачи. Кирилл стоял спиной, я со всей злостью размахнулась и пнула его под тощий зад ногой в резиновом сапоге, а когда он в недоумении обернулся — разорвала тех- карты и бросила листы ему в рожу. Я орала, что человек, не способный мириться с хаосом действительности не сможет выжить в лесу. Я терплю его, а лес терпеть не будет, лес просто уничтожит Кирилла нахуй! Потом, мне, конечно, пришлось извиниться, но я сделала это не от чистого сердца. Два года подряд, весной, летом и осенью он душил меня подотчетными губками для мытья посуды. Теперь я чувствовала себя отомщенной.

Этот пинок отрезвил Кирилла, теперь перед началом фестивального сезона он приглашал меня в квартиру Семена, где в течение нескольких часов мы составляли смету и списки необходимого. Он, когда я просила увеличить сумму на непредвиденные расходы, гундел, как и прежде. Но гундеж теперь был ритуальным, я его пропускала мимо ушей и напротив позиции «ништяки для волонтеров» меняла печенье на вафли, а вафли на конфеты. За месяц до ухода в лес, Кирилл мне позвонил и дрожащим голосом попросил заселиться в его комнату. Он дал мне понять, что его жест — это не пук какой-то, а очень важное решение. Положив трубку, я подумала, что эта сцена могла быть вырезана из дурацкого кино: они ненавидели друг друга, но, пока ненавидели, по-человечески полюбили. И вот он уезжает и завещает ей самое дорогое. Внутренне я посмеялась над Кириллом и его сентиментальностью, но согласилась, денег у меня было мало, а платить тысячу рублей за целую комнату значило, что я могу брать не шесть, а четыре смены в неделю.

Мне в пустых сотах Кирилла хранить было нечего: одежда, пара книг и настольная лампа ИКЕА, которую я использовала как ночной светильник. Мелочь я держала в ячейке, до которой могла дотянуться с пола, где спала на туристическом коврике.

Я, как и многие, верила в Конец Света, но признаваться в этом не хотела. В частности потому, что такое событие требовало от верящего в него человека деятельной подготовки. Каждый для себя должен был решить, что именно он хочет спасти: душу или жизнь. Кирилл, в отличие от меня, выбор сделал. Я же барахталась в сомнениях, втайне уважала Кирилла за его бескомпромиссность. Кириловы соты были для меня материальным напоминанием о приближавшемся Конце всего. Лежа на своем спальнике, я пялилась на ячейки и со стыдом думала, что расстроюсь, если Конец Света не настанет. Конец Света для меня значил великое облегчение: не нужно искать работу, искать жилье, не нужно вообще что-либо делать. Нет ни света, ни тьмы, нет того, кто может наблюдать их отсутствие. Да что говорить, даже отсутствия нет.

Очнувшись от раздумий, я вспомнила, зачем шла в комнату, и что на кухне меня ждет Мини. Я встала на колени и начала шарить в ячейке: кошелек, зажигалка, пустая пачка от сигарет, тюбик Himalaya Herbals, «Бхагавадгита», два грецких ореха, бандана. В самой глубине я нащупала банку, немного помедлив, захватила и орехи.

Мини постукивала пальцами по корпусу гитары и тихо пела. Я показала сгущенку. Вот видишь, обрадовалась она и снова запела. Тебе орех и мне орех, я просунула нож между скорлупками и надавила, орех раскрылся, показался черный остов. Ой, засох, не повезло, вздохнула я и открыла второй, он был съедобный. Я протянула половинку Мини, от радости Мини задвигала руками так, словно танцует румбу.

Я пила кофе и наблюдала за движениями ее губ и пальцев: она по крошке доставала орех из скорлупы и клала в рот. Мини ковыряла орех, а я пыталась понять, сколько ей лет. Ее инфантильные манеры и наивные желания вкупе с миниатюрностью тела меня смущали. Я не знала, как к ней относиться: как к женщине или к девочке? Я рассматривала кожу вокруг глаз и шею, на которой остались грязные разводы. Мини старше меня, ей лет двадцать пять, может быть даже двадцать семь: загар выделил тонкие морщинки в уголках глаз, кожа на шее тугая, но не девичья, синий завиток татуировки на плече — явно набит не вчера. Интересно, думала я, чувствует ли она мой взгляд? Мини не поднимала глаз, она подушечками пальцев собирала со стола ореховые крупинки.

Ты, я вернулась к разговору об Утрише, зимовала там? В палатке? Море не замерзает? Я всю жизнь провела в Сибири и не могла вообразить зиму без снега и льда. Да, в палатке, там же ниже нуля не опускается, это, конечно, тяжело, зимовать на берегу, и работы нет. Ты работала? Конечно, деньги же надо откуда-то брать, купить хлеб, сигареты, воду… И кем ты работала? Ну, когда как, рисовала туристам мехенди. С Юрой Барабанщиком ходили, он играл, я танцевала. Танец живота, спросила я и указала на рюкзак, в котором лежал скомканный костюм. Ага. Ну вот зимой работы почти нет, туристов мало. И еды нет, добавила я. Летом да, полегче. Вечером на рынке приходишь к палатке, продавщицы сами порченое отдают: дыни, виноград, помидоры. Летом вообще хорошо, я пару часов потанцую, потом идем чебуреки есть. Я спросила, где она училась играть на гитаре и танцевать. Я учусь у Космоса. Космоса? Да, я закрываю глаза, вот так: она опустила веки и, покачивая грудной клеткой, начала петь. В песне не было слов, мотив развивался непредсказуемо. Мини пальцем постучала по гитаре, — что значило завершение песни, и открыла глаза: вот так. Ясно, кивнула я. А что делать на море, если нет ни еды, ни денег? Вы как-то запасались? К нам приезжали ребята, везли картошку, консервы, лук. В прошлом году осенью море выбросило дельфина, мы его до весны ели.

Спустя лет пятнадцать после этого разговора, прогуливаясь по пляжу в пригороде Анапы, я наткнулась на мертвого дельфина. На весеннем солнце тело раздулось, а пузо, бывшее когда-то белым, заржавело, как у копченой сайры. Глаза, похоже, выклевали птицы, в розовых ямках копошились мухи. Так бывает, дельфины теряют способность слышать свою стаю и после долгих поисков и блужданий, изможденные, погибают. Я рассматривала его и вспоминала, как приятельница, хохоча, рассказывала о тупицах, которые до сих пор верят, что дельфины спасают людей.

Мини сказала, что разделать дельфина не так-то просто, но самым трудным оказалось хранить мясо. Соли было мало, поэтому они засолили часть спинки. Остальное расфасовали по пакетам и спрятали в море между валунами. Я слушала Мини, представляла дельфинов из мультика, где они танцуют под песню «А дельфины скромные, а дельфины черные, просят, чтобы им сказку рассказали…». Мне было дурно, поедание мяса кита мне казалось чем-то вроде каннибализма. Я спросила, какой дельфин на вкус. Очень жирный, поморщилась Мини, воняет рыбой, но в целом, если не нюхать и пожарить на решетке, нормально. А как же вегетарианцы? Тоже ели, они ведь не убивали дельфина, его принесло море, считай, что дар, море не хотело, чтобы мы голодали.

Мини ехала домой, в Кемерово. Утриш признали заповедником, на его территории теперь нельзя разбивать лагерь. Многие круглый год жили на пляже и возвращаться им было некуда. Первое время хиппи прятались, костер не жгли, готовили на сухом топливе. В сентябре из кустов к бивуаку Мини вышел инспектор. Он сказал, что в следующий раз придет с полицией и вручил листовку. Жизнь Мини была космическим танцем, подношением Джа, гражданское неповиновение ей казалось нарушением тонкого баланса. Наутро она выпила чай со сгущенкой, свернула спальник и вместе с танцевальным костюмом засунула в рюкзак. В семь утра на выезде из Анапы она ловила попутку.

Мини взяла сигарету и сладко потянулась. Сейчас еще покурю и пойду спать, так давно не спала под крышей, как здорово! Пока никого нет, можешь лечь в горе спальников, там мягко. Мини сделала последнюю затяжку и с удовольствием выпустила дым. Она встала, ее тело от тепла, еды и никотина обмякло, и медленно пошла в комнату.

Осталась ее гитара и рюкзак, я убрала все в дальний угол и принялась собирать со стола посуду. За время беседы хлопья гречки и кожура кукурузы присохли к тарелкам, в раковине лежали забытые ранетки. Все — яблоки, сковородка, упаковки от гречки и замороженной смеси — вызвало во мне чувство неисчерпаемой усталости. Все требовало оперативного решения: потом значило никогда или намного больше, чем есть сейчас. Тем более не так давно мне все-таки удалось вывести тараканов, которые не стеснялись расхаживать по столешнице и питаться с тарелок, оставленных на подоконниках, полу и даже в ванной. Гости мыли посуду, но только собственные тарелки. Меня занимал вопрос: если каждый моет свое, то чья кастрюля, в которой готовили суп?

Я сгребла яблоки и обрезки обратно в пакет и бросила в мусорное ведро. Ковыряться с ними смысла нет, а Мини уже давно о них забыла. Пока тарелки и приборы отмачивались, я вытряхнула кофейный жмых, накрыла сгущенку блюдцем и смахнула со стола крошки. За окном октябрьская муть превратилась в сумерки. Завтра к семи утра на работу. Нужно дать Мини дубликат ключей и мой номер телефона. Сполоснула посуду и оставила на полотенце, сушиться.

На носочках я пошла сквозь тишину комнаты Семена. Мини видно не было, похоже, она последовала моему совету и забралась в гору спальников. На алтаре от благовония осталась бамбуковая щепка, я зажгла новую палочку и прошла в свою комнату, включила светильник, завела будильник на шесть. Из шкафа достала «Бхагавадгиту», улеглась на спальник и открыла книгу на первой попавшейся странице:

71. Человек, оставивший все чувственные желания и действующий без вожделения, без чувства собственности, без эгоизма, достигает умиротворения.

Я отложила книгу и закрыла глаза.