Собака

Этот рассказ писателя Астера Кейна — тихая хроника исчезновения. Автор показывает, как психологическое выгорание и ощущение ненужности проникают в студенческую жизнь через вещи, кажущиеся обыденными: мольберт, холодный коридор, станцию метро.

Главная героиня — студентка художественного вуза, которой всё труднее быть частью общего. На занятиях она имитирует работу, чувствует, как её рисунки «не дышат», а преподаватель поправляет их почти машинально. Единственное, что помогает ей сохранить теплую связь с реальностью — отношения с одногруппницей Лилей и забота о бездомных собаках у гаражей. Героиня находит в них простое присутствие, не требующее объяснений. Она ухаживает за животными — кормит их и планирует пристроить в приют.

В маленькой истории о бездомных собаках раскрывается стремление героини не только помочь беззащитным, но и найти родственное. Рассказ Кейна — это история о том, как иногда хочется, чтобы кто-то просто тебя заметил.

*

Первый час я всегда имитировала деятельность. Приклеивала и переклеивала лист, намечала набросок, стирала, снова намечала. Когда все заканчивали, я была на середине. Преподавательница ходила от мольберта к мольберту и остановилась у моего.

— Мёртвые, не дышат совсем. Вставай.

Я встала из-за мольберта и отошла назад, чтобы преподавательница могла поправить рисунок. Она сразу заняла моё место, стала править, прошлась по горлу, вытянула его вширь, всё сделала больше. Прервала изумрудный мазок и оставила вазу полумёртвой, дальше мне. Я оживлять не умела. Обнадёживало, что время кончалось, вазе либо уже не жить, либо быть мёртвой до следующей недели.

—                ?

— Что? — Преподавательница что-то сказала, но я услышала только странный звук и вопросительную интонацию, никаких слов.

— Домашку покажешь? Кубики, — наверное, повторила она.

Кубики у меня волосатые и кривые, не нужно, чтобы их видели. 

— Давайте не буду?

— Ну как хочешь.

Преподавательница смотрела в окно, похолодало.

В кабинете уже никого не было.

Стемнело, фонари работали только вдоль университетского забора. Нет, ещё в сторону жилых домов, но мне в противоположную. Ветер задувал в рукава и, как холодная вода, растекался по коже. Однокурсники дошли до поворота, пока что их можно различить как отдельных, правда, с трудом, со спины они одинаковы. Перебежав дорогу, они исчезнут между гаражей. Станут цельными и неразделимыми.

Не знаю, кто из них кто, но одна из них Лиля. Я не хотела ехать одна, а с Лилей хотя бы можно поговорить. Я в целом только с Лилей и общалась.

Из-за снега я шла медленно, как никогда не хожу, а лёд постоянно сбивал меня с ног.

Когда я всё же дошла до метро, никого уже не было.

Пахло рвотой и сыростью. Газеты уже не раздавали, но в контейнере у входа лежала целая стопка. Эскалатор вниз не работал, вверх — скрежетал. На лестнице я не пропускала ступенек, спускалась аккуратно. Я до сих пор ощущала ветер на руках, как покалывало кожу. Я ждала, когда ветер высохнет. На станции пахло мокрой пылью.

–       .

Никто из людей напротив мне не нравился, я любила скетчить старых и спящих. Они либо не смотрят, либо радуются, что кто-то всё ещё считает их достаточно красивыми для искусства. Настроения у меня не было. Вообще, по настроению и не работают, но мне всё равно.

Я перенесла единственное пустое место напротив на бумагу и попыталась убрать скетчбук. Он упал в слякоть, стёкшую с моих же ботинок.

— Салфетку дать? — сказала Лиля.

Она всё это время сидела рядом со мной. Ужасно. Нужно было поздороваться или хотя бы заметить.

Поезд ехал дальше. Свободных мест было то больше, то меньше. Двери снова открылись, а мне оставалось сидеть ещё два закрытия дверей. Я надеялась, поезд застрянет, остановится и мы будем сидеть-стоять в тишине хотя бы лишние десять минут.

Здороваться поздно, а обсуждать подкурсы глупо. Может, у неё наконец появились новые наушники, я помню, ломались. Лиля сидела без наушников. Наверное, новых не было.

Двери открылись.

— Тебе выходить.

— Я сегодня не домой.

— А куда?

Зачем сказала… Я всегда еду домой.

— К бабушке. — Я посмотрела на схему метро. — Через три.

Лиля кивнула и больше не говорила. Она наверняка поняла, что никакой бабушки у меня нет, не знаю как, но точно поняла, я слишком резко сказала про бабушку. А может, не надо было говорить про станцию, тогда она бы сама спросила, и мы бы сейчас говорили. Я вдруг осознала, что она запомнила мою станцию, зачем она это помнит? Мы даже не полноценные подруги.

Двери закрылись, вагон отъезжал. Лиля на меня не смотрела, но я всё равно помахала ей на прощание. Из тоннеля гудел мой поезд в обратную сторону.

*

Здесь ужасные двери. Они скрипят и не дают незаметно опаздывать, хотя опоздания замечает только преподаватель.

Лиля заняла мне место, но не поздоровалась. Только убрала сумку, чтобы я села, и положила голову мне на плечо. Мне не нравилась тяжесть её головы. Преподаватель говорил тихо, казалось, для себя.

— А по этому будет какой-то зачёт или чё? — сказали на другом конце ряда.

Я не помнила.

— При зачислении говорили, что это вообще по желанию, главное — на остальное ходить, — объяснила Лиля.

— И просмотр сдать! — почти крикнули где-то сзади.

— Пожалуйста, тише или идите домой.

Никто не замолчал. На секунду посмотрели на преподавателя и стали чуть тише.

— Ага.

— Да.

— Просмотр этот.

— Боюсь пиздец.

— Да ладно вам.

«Да ладно вам», — сказала Лиля. Зачем она их успокаивала? Почему не спрашивала, где я была? Зачем она вообще говорила с ними, а не со мной.

Они напоминали телевизионные помехи, когда серый шум и непонятные звуки, а сквозь пробиваются острые голоса фильмов.

Когда говорила я, слушала только Лиля, я знаю, слушала, даже запоминала, но говорить расхотелось. Они не смотрят, не отвечают.

Преподаватель читал слишком тихо, а презентация выводилась на дальнюю стену. Надо бы пересесть ближе, но там никто не сидит. Я когда-то сидела. Посидев с Лилей, я уже не хотела сидеть одна.

В гардеробе Лиля снова заговорила со мной. Она говорила, пока мы одевались, по пути к метро, в метро, наверное, тоже — я перестала слушать. Я отвечала автоматически, даже не думая что. Жаль, мы не одно целое, мне бы хотелось просто быть рядом и всегда знать, что она хочет сказать, без надобности отвечать. Чтобы она тоже знала.

*

Из-за Лили я выходила из дома на двадцать пять минут раньше. Я никому об этом не говорила, не договаривалась с ней, но обычно успевала приехать так, что мы встречались на входе или уже в кабинете. В гардеробе не было её куртки.

Мы начали, а один мольберт так и стоял у стенки. Преподавательница подошла ко мне в четвёртый раз, а один стул так никто и не занял.

Изумрудный показался мне серым, ваза опять не дышала. Я не знала, как это писать, прижалась к планшету лбом, дерево было шершавым, он должен был меня успокоить. Как стена или холодный стол, но планшет неустойчив, и его шершавость — обычная острота нечаянных заноз. Здесь больше не пахло краской. Раньше я могла говорить цветом, я пришла сюда, чтобы говорить лучше. Мои работы меня отторгали. Всё смешивалось в пятно, и моё пятно больше меня не отражало. Я устала.

Мне нравились здешние туалеты, старые и убитые. Чистые везде, кроме раковин. Раковины всегда были в краске, уставшие; краска стала частью места и не смывалась, только забирала новую. Как и все до меня, я пришла смывать цвет.

Я открыла кран и вообще не думала о напоре, лист потерял форму, кажется, рвался. Ваза уплывала и исчезала в трубах, там все работы становились одной. На выходе я бросила лист в помойку.

На пальто остались белые волосы, не мои. Крючок в гардеробе так и висел пустым.

*

С папкой тесно, она давила на плечо и добавляла метр к телу. Я шла медленно, чтобы она не била меня по ноге, — не помогало. Перебежав дорогу, я шла вдоль гаражей, здесь громкий ветер и красная ржавчина. Одной неуютно. Кажется, я не туда свернула, я остановилась у развилки, которой никогда раньше не видела.

Зимой всё тише, поэтому слышно, как сзади шлёпали лапы и цокал лёд. Собака громко дышала и смотрела на меня, будто знала. Я её не знала, но решила, что лучше знать. У меня нет еды, только тёплая вода.

В детстве у меня почти что была собака. Я подобрала её у дороги к посёлку. Родители не пускали её в дом, следила за ней только я. Как-то я вышла заменить замёрзшую воду тёплой, а собака пропала.

Мне сказали, сбежала, но я знаю — умерла, она бы не ушла без меня.

Здесь не во что налить воду, а чтобы она пила из ледяной лужи, нельзя.

Собака шла за мной, грустная, но забавная. У метро я купила ещё воды и попросила пластиковых мисок. С собакой мы вернулись к гаражам, чтобы никто не видел, люди не любят, когда подкармливают брошенок. Интересно, какими собаки видят гаражи, кажется, они не видят красный. Напившись, она привела другую собаку, новая — без левого уха и совсем худая.

*

В них что-то, чего нет во мне. Они готовы смыть всю работу и написать так же, но на сантиметр правее. Они не стыдятся. Они лучше. Они близки. Они — Они.

Их нет отдельно. А я так не могу, нам не стать целым. В их неразделимости я буду не к месту, как белый в акварели. 

*

Пока ехали домой, поезд остановился между станциями, нам периодически напоминали сохранять спокойствие, что поезд продолжит движение, но он не продолжал. Я рассказывала о собаках, как завтра пойду им помогать. Лиля слушала и почему-то смотрела прямо на меня. Хотелось, чтобы поезд всё же поехал или чтобы она отвела взгляд.

— Сейчас всегда темно, как ты пойдёшь? — Ей казалось, собаки могут меня покалечить.

— Пару часов светло, тогда и пойду.

Лиле совсем не нравился мой план, я хорошо видела в темноте, я не понимала проблемы. И я не одна, там собаки. Не знаю, почему ей не всё равно, но мне приятно.

— Давай вместе тогда.

Мы никогда не виделись вне занятий, пойти вместе куда-то, кроме метро, — прекрасно. Правда, вести Лилю к ним нельзя. Если они понравятся ей больше меня, я окажусь не нужна. Она им точно понравится, но они наверняка не примут её. Я посмотрела на её голубые ботинки, собаки любят голубой, они его видят, может, и примут, но я сомневалась. Пойду одна. Лиля не как собаки.

*

Собаки сжались общим клубком и пытались согреться, но, увидев меня, стали распутываться. Сколько нужно еды, я не совсем понимала, но пока доставала тёплые контейнеры, не забывала: важно не перекормить. Смесь из гречки, консерв и корма не особо приятно пахла, но была вкусной. Под каждую тарелку я подкладывала картон, чтобы еда не так быстро остыла. В этот раз их было пять: знакомая мне по отсутствующему уху, коричневая с тяжёлым дыханием, пятнисто-серая, маленькая и грязная без задней лапы. Кажется, они были без свежих ран, я не могла разглядеть, целы ли лапы. Здесь часто разбрасывали реагенты. Я не хотела, чтобы они умерли, как моя из детства. Им нужен дом.

Я никогда не связывалась с приютами, плохо понимала, как всё работает, но ночью нашла приют, который вроде мог приехать за ними. Они могли держать всех у себя, пока не найдут новых хозяев. Старых могло и не быть, ни у одной собаки не было ошейника, а одна, скорее всего, на улице и родилась.

Интересно, заметил ли кто-то, что я не пришла на рисунок.

Нужно было заполнить анкету. Имя, телефон, вид, фотография, город, адрес нахождения, описание ситуации, есть ли угроза жизни, готова ли помогать финансово, могу ли приходить в приют. Я сфотографировала собаку без уха и поняла, что собак слишком много. Анкеты наверняка рассматривают отдельно и неизвестно, как быстро. На сайте был телефон, я закрыла анкету, набрала номер и дожидалась ответа.

*

Я не хотела стать брошенкой. Боялась ей стать с самого зачисления. Тебе всегда грозит исчезновение, можно не сдать просмотр, ничего не добиться, ничему не научиться, выгореть, сгореть. Знала, как говорят о брошенках, видела, как высмеивают в интернете или здесь, в академии. У нас была одна, вначале ходила счастливая, работала больше всех, со всеми общалась, а в один день исчезла. Трижды после переклички за её именем была тишина, а потом она и из списка исчезла. От неё не осталось ничего, кроме слова «брошенка».

Брошенки просто не смогли, ослабли, не выдержали. Были лишними. Их не должно быть. 

Я просыпала занятия, медленно работала, вообще не приходила. Я окончательно устала. Если не приходила, ждала сообщения или звонка, кто-то ведь должен заметить отсутствие. Я ждала, что Лиля приедет узнать, что со мной. Глупо. Лиля даже не знает, где я живу. Я спала днём, а ночью лежала, разглядывая свои работы. Работы потеряли часть цвета. Стали сине-жёлтыми, фиолетовыми, серыми.

*

За первую часть занятия я не сделала ничего, я смотрела на Лилю. Она иногда смотрела в ответ и улыбалась, но только ртом. Кажется, она ещё что-то спрашивала.

Преподавательница отпустила нас на перерыв, и я молча пошла за Лилей.

Лиля любила сидеть на подоконнике, на нём нельзя сидеть, мы сели. На нём холодно.

— Точно ничего не случилось? — Лиля выглядела как когда поезд остановился в тоннеле и неспокойно звучала. Я сделала что-то не то.

Я откусила сэндвич, позавчерашний.  

— Просто без настроения, — соврала я.

—                  ?

Я вытащила склизкую колбасу из засохшего хлеба, лизнула — точно испортилась, по запаху тоже. Сладкий запах. Я всё равно надкусила. Прилипшая к нёбу, она горчила, языком снять не получалось. Я понюхала оставшийся сэндвич.

—           ?

Лиля продолжила говорить. Она не хотела, чтобы я это ела.

Я отвернулась.

Сделала ещё укус. И ещё.

—               !

Колбаса кончилась, и остался скукожившийся лист салата, липкий сыр. Сыр съела первым, у него почти не было вкуса. Странно, жёлтый должен быть вкусным. Я посмотрела на Лилины голубые ботинки, интересные, но смотреть на них неприятно. От них неспокойно, будто что-то точно случится. Я посмотрела Лиле в лицо. Она добрая, не пнёт. Лиля знакомо пахла. Мой человек.