Цикл стихотворений Дмитрия Пригова о Рональде Рейгане датируется 1983-м годом. В тот год советские летчики сбили пассажирский самолет близ Сахалина, американские войска вторглись в Гренаду, Рейган назвал СССР «империей зла» и объявил о разработке Стратегической оборонной инициативы (СОИ). Но, пожалуй, не стоит искать отражения этих событий (хотя кое-что и найдется) в приговских стихах. Внимательное чтение цикла не даст нам какого-то нового и неожиданного понимания политики Рейгана – зато оно вполне может дать нам новое понимание поэтики Пригова.
Чтобы решить поставленную задачу, мы начнем с ряда вполне строгих подсчетов (построение «клаузульного профиля» цикла о Рейгане), потом (используя концепт «нон-финитности») перейдем к более общим вопросам приговского понимания литературы и, наконец, попытаемся увязать полученные результаты с некоторыми распространенными антропологическими практиками эпохи «позднего социализма».
***
Простейшие исходные данные: анализируемый приговский цикл состоит из тридцати семи небольших текстов (объемом до двенадцати строк); при этом общее количество строк – триста восемь; при написании стихотворений автор чаще всего использует катрены и стандартную перекрестную рифмовку, чередуя мужские (М) окончания (клаузулы) с женскими (Ж) или дактилическими (Д).
| Чередование окончаний МЖМЖ | Чередование окончаний ДМДМ |
| Вот избран новый Президент
А нам-то что – ну, Президент | Друзья – они ведь люди сложные
Да и враги ведь люди сложные
|
Основываясь на этом – самом первом – впечатлении от формальной стороны приговских текстов, мы можем попробовать предсказать, каким будет «клаузульный профиль» (соотношение разных типов клаузул) цикла о Рейгане.
Если основным строительным блоком стихотворений, как отмечено, является катрен с указанными типами чередований, то общее число женских и дактилических окончаний должно быть равно числу мужских окончаний: (Ж + Д) = М. Прогнозируемый «клаузульный профиль» показан на рисунке 1 слева. Это, в общем и целом, довольно стандартная фигура, типичная для многих русских поэтов, пишущих в рифму.
В нашем случае, однако, дело обстоит немного иначе.
Пригов всегда чуть отклонялся от описанной строфической традиции; и самым распространенным инструментом подобного отклонения был так называемый «довесок» – короткая незарифмованная строчка, эффектно венчающая стихотворение.
Андрей Зорин:
Этот висячий хвостик стал вообще характерной приметой версификации Пригова. Не без претензии на введение нового литературоведческого термина я бы назвал его приговской строкой.
В цикле о Рейгане мы встречаем такой «висячий хвостик» регулярно.
| Чередование окончаний ЖМЖМ | Чередование окончаний МДМД |
| Вашингтон он покинул
И видел – над Кубой | Пётр Первый как злодей
И в краю березовом |
Очевидно, наличие «приговской строки» должно искажать стандартную форму «клаузульного профиля». А в связи с тем, что она всегда завершает стихотворение, в ее качестве кажется соблазнительным использовать слово с мужским окончанием – ставящим наиболее убедительную интонационную точку. Если дело действительно обстоит именно так, то в стихотворном цикле за авторством Пригова мужских клаузул всегда будет чуть больше, чем женских и дактилических: (Ж + Д) < М.
Прогнозируемая форма «клаузульного профиля» с учетом влияния «приговской строки» показана на рисунке 1 справа.
Что ж, у нас есть прогнозируемый «клаузульный профиль» цикла.
Но каким окажется профиль реальный?
Пока что все наши соображения опирались только на понимание самых общих характеристик приговской стихотворной техники – и теперь пора действительно подсчитать количество мужских, женских и дактилических окончаний. Результаты такого подсчета показаны на рисунке 2. Что же мы видим? Предварительный прогноз оказался полностью неверным. Мужских окончаний не больше (и даже не столько же) – их значительно меньше, чем женских и дактилических: (Ж + Д) > М (рисунок 2 слева).
Рисунок 2 справа объясняет, почему это произошло – в цикле о Рейгане слишком много дактилических клаузул. Судя по подсчетам, на три женских окончания приходится одно дактилическое (общее соотношение Ж:Д:М = 125:41:142). И это, в самом деле, очень странно – как будто перед нами уже не Дмитрий Пригов, но какой-нибудь Николай Некрасов с характерной народно-песенной просодией: «дитятко», «кручинушка», «думушка», etc.
Итак, решающим фактором являются дактилические клаузулы. В их отсутствие мы получили бы ожидаемое, хорошо согласующееся с общими представлениями о поэтике Пригова соотношение Ж:М = 125:142 – то есть как раз прогнозируемый «клаузульный профиль» с некоторым перевесом мужских окончаний. И, разумеется, Пригов не Некрасов – он почти не использует уменьшительно-ласкательные слова.
Но откуда же берутся дактилические клаузулы?
Для ответа нам необходимо анализировать уже не количественные, но качественные данные; необходимо анализировать форму слов.
***
По утверждению Франко Моретти, «квантификация ставит проблему, а форма предлагает решение». Помня об этом, рассмотрим более подробно еще два стихотворения приговского цикла о Рейгане – как раз с дактилическими клаузулами.
| А что? – вот такие ребята рождаются Чего захотят – от того не отступят Канадцев побьют и Корчного отлупят – От них уж другого и не ожидается Поскольку с народом! а если побьют кого Из наших – тот сразу в народ и вминается Как не был! У них же побьют кого Тот долго один на дороге валяется | Поляки все не образумятся Все с демонстрациями ходят А жизнь тем временем проходит Себе, как тихая безумица Все неприкаянная ходит И к нам, бывает, что заходит Но уж как полная безумица |
На что следует обратить особое внимание в этих стихах? Пожалуй, на выраженное пристрастие Пригова к возвратному постфиксу: «-ся». Собственно, здесь и таится секрет происхождения характерного «клаузульного профиля» анализируемого цикла.
Возвратный постфикс, присоединяясь к глаголу с женским окончанием, превращает его в глагол с дактилическим окончанием: «ожидает» – «ожидается». А поскольку глагол стоит в рифменной позиции, постольку первое же появление возвратного постфикса будет генерировать не одну дактилическую клаузулу, но целую череду: «рождаются» – «ожидается» – «вминается» – «валяется», «образумятся» – «безумица» – «безумица» (существительные, как мы видим, тоже вовлекаются в этот процесс). Так происходит ползучая «дактилизация» приговских стихотворений.
Но так происходит и что-то куда более важное. Ведь постфикс «-ся» значит «себя» (myself, himself, itself на языке Рональда Рейгана). То есть, каждый раз, когда появляется такой постфикс, мы имеем дело с обращением активности на самого актора: «пусть эта ниточка порвется» (= «порвет себя»). Но что такое обращение активности на самого актора в контексте советской поэзии восьмидесятых годов?
Это концептуализм.
Это умение «отлипать», умение быть «собственным универсальным метакритиком», умение писать о своей же практике письма:
Я устал уже на первой строчке/ Первого четверостишья./ Вот дотащился до третьей строчки,/ А вот до четвертой дотащился/ Вот дотащился до первой строчки,/ Но уже второго четверостишья./ Вот дотащился до третьей строчки,/ А вот и до конца, Господи, дотащился.
Таким образом, деформация «клаузульного профиля» цикла о Рейгане происходит совсем не случайно – она является прямым следствием из ключевой установки советского концептуализма на самоописание.
Что интересно, возвратные постфиксы регулярно возникают в тех текстах, которые посвящены непосредственно Рейгану:
| Трудно с Рейганом нам жить Хочет все нас победить Безумный! Победи себя! А не то так обернется С нашей помощью придется Побеждать тебе себя | Не хочет Рейган нас кормить Ну что же – сам и просчитается Ведь это там у них считается Что надо кушать, чтобы жить А нам не нужен хлеб его Мы будем жить своей идеею Он вдруг спохватится: А где они А мы уж в сердце у него! |
Отметим, что в приведенных примерах дело не ограничивается морфологией отдельных слов, снабженных возвратными постфиксами («придется», «просчитается», «спохватится») – сами сюжеты строятся здесь вокруг идеи возвратности: Рейгану настоятельно советуют занять метапозицию по отношению к самому себе, победить самого себя, спохватиться (взять себя в руки), пока не поздно. Иными словами, по мнению автора стихотворений, Рейган должен вести себя так, словно бы он не Рейган, а…Пригов; агрессивная экстравертность американской внешней политики (для ее же собственного блага) должна быть заменена рефлексивной интровертностью в стиле зрелого советского концептуализма.
Эта остроумная интерпретация – но она, скорее всего, является избыточной (в совершенно строгом смысле термина overinterpretation, введенного Умберто Эко). И действительно, чтобы советовать Рейгану «победить себя» вовсе не нужно быть концептуалистом – достаточно немного понимать риторику советской пропаганды.
***
Что это за риторика? Именно риторика возвращения (упреков, обвинений, etc): «посмотрите лучше на себя», «а что насчет преступлений американской военщины?», «у вас там вообще негров линчуют!» Жест указывания Рейгану на его место почти наверняка взят Приговым из советского агитпропа, «политических информаций» тех лет.
И нужно отметить, что события международной политики препарировались и интерпретировались советскими пропагандистами во вполне определенном месте – этим местом были страницы советских газет. Но ведь и приговский цикл называется «Образ Рейгана в советской литературе». Нетрудно догадаться, какой жанр советской литературы занят «образом Рейгана»; очевидно, речь идет не о пьесах и не о романах – но именно о публицистике, о газетных заметках, регулярно клеймящих «враждебную политику нового американского президента». То есть, стихотворный цикл о Рейгане является анализом очень конкретного артефакта – советской газеты эпохи «застоя».
И здесь нам надо быть предельно аккуратными, чтобы не свалиться в (довольно убогое) понимание Пригова как соц-артиста, питающегося теми или иными советскими клише. Проблема в том, что соц-арт работает с отдельными объектами советской реальности (анализируя, высмеивая, остраняя и так далее), в то время как для Пригова отдельные объекты не имеют никакого значения – это просто «отходы деятельности центрального фантома» по имени Дмитрий Александрович Пригов.
Давно известно: Пригова интересует лишь постоянный, непрерывный, нон-финитный процесс производства текстов (безотносительно их качества, содержания, etc); Пригов – это «автор как производитель» par excellence. Но в чем задача автора как производителя? Согласно Вальтеру Беньямину, в том, чтобы «революционно переосмыслить свой собственный труд, свое отношение к средствам производства, свою технику». Что любопытно, одним из лучших примеров такого революционного подхода к средствам производства Беньямин считал именно газету – уникальное пространство, где человек читающий готов «в любое время стать пишущим человеком, то есть описывающим или даже предписывающим», где снимаются противоречия между наукой и беллетристикой, критикой и производством, образованием и политикой:
<…> литературизация жизненных условий начинает господствовать над иначе не разрешимыми антиномиями. И арена безудержного унижения слова – стало быть, газета – является ареной, на которой готовится его спасение.
Итак, газета как арена; безграничная арена – необходимо уточнить в случае Пригова. И действительно, если нам нужен конкретный, материальный коррелят приговской нон-финитности, безостановочного приговского производства, то таким коррелятом мог бы стать именно лист советской газеты; однако не его содержание (ряд идеологических клише, которыми занят соц-арт), но его форма – обширная, всегда длящаяся, потенциально бесконечная плоскость, дающая приют мириадам самых разных текстов.
И теперь нам необходимо сказать несколько слов о логике советской газеты; для этого мы рассмотрим газету «Известия» (за 1978 год), рисунок 3.
Как правило, на первой странице такой газеты размещается большая статья («передовица») – в нашем примере она посвящена «Заседанию Президиума Верховного Совета СССР». Вместе с рядом мелких заметок («Обмен телеграммами», «Пятилетка, год третий») общее количество материалов на первой странице равно пяти.
На второй странице тексты становятся меньше, а их число возрастает – до десяти.
На третьей странице их уже восемнадцать.
Таким образом, количество текстов в газете возрастает с номером страницы, а их объем, соответственно, уменьшается. Эта закономерность триумфально поддерживается и закрепляется последней страницей, где размещают или так называемую «смесь», или краткие спортивные сообщения или, лучше всего, программу телевизионных передач (которую следует рассматривать именно в качестве собрания огромного количества независимых информационных материалов), или все это вместе.
И вот вопрос: что будет, если мы представим себе советскую газету, состоящую не из шести и не из десяти страниц, но, например, из ста страниц, или из тысячи страниц, или из четырех тысяч страниц? При условии, что логика советской газеты остается справедливой для всего объема этой газеты, на сотой странице (в случае линейной зависимости) мы должны будем обнаружить около шестисот текстов, на тысячной странице – около шести тысяч текстов, на четырехтысячной странице – около двадцати пяти тысяч небольших текстов. Но что такое двадцать пять тысяч небольших текстов?
Это основной корпус стихотворений Пригова.
То есть, логика советской газеты точно совпадает с логикой нон-финитности, которую исповедовал Пригов. Собственно, проект Пригова может быть адекватно понят как раз в этом контексте – контексте бескрайнего газетного листа, днем и ночью заполняемого множеством все новых и новых произведений. И этот же образ прекрасно иллюстрирует действительное положение Пригова в советской официальной литературе; Пригов не то чтобы «не допущен» или «исключен» – он просто находится где-то на четырехтысячной странице общественно-политической советской газеты. Особенность Пригова заключается в его сознательном решении никогда не стремиться на первые страницы официальной культуры СССР (что подразумевало бы, согласно описанным закономерностям, создание одного большого текста – великого романа, гениальной поэмы или чего-то подобного; «нетленки» – как это тогда называли) – но наоборот, уходить на страницу самую последнюю, бесконечно далекую (+∞) – для чего, как мы понимаем, необходимо было написать бесконечно много каких угодно текстов.
***
Еще раз: в случае Пригова широкий лист советской газеты является не собранием штампов государственной агитации и пропаганды, но, скорее, онтологической моделью нон-финитного, бесконечно разворачивающегося текстуального производства.
К каким странным ошибкам приводит непонимание или игнорирование этой онтологии – можно видеть на рисунке 4: известная книга Пригова «Написанное с 1975 по 1989», выпуск которой издательством НЛО в 1997-м году стал очень важным событием для всех, занимающихся советским концептуализмом, на популярном сайте www.lib.ru попадает в рубрику «анекдотов».
Для того чтобы не совершать подобной ошибки, нам необходимо вновь обратиться к концепции приговской нон-финитности, расширив область ее применения. Что, если потенциально нон-финитным является не только корпус всех сочинений Пригова в целом, но и каждый приговский текст по отдельности? Иными словами, что, если ни одно стихотворение Пригова на самом деле не является завершенным?
Вот еще два примера из цикла о Рейгане.
| Опять порубан Президент Теперь уж правда в Бангладеши Нигде ему спасенья нет На варварской планете нашей Все на него! все на него! Ведь не было! – откуда ж это? О, Господи! Ведь год всего Как мне мечталось Президентом Да уберёг | Не хочет Рейган свои трубы Нам дать, чтобы советский газ Бежал как представитель нас На Запад через эти трубы Ну что ж Пусть эта ниточка порвется Но в сути он непобедим Как жизнь, как свет, как песня к ним Он сам, без этих труб прорвется Наш газ |
Обратим внимание на отсутствие каких-либо знаков препинания в конце стихотворений – типичный для Пригова ход: из тридцати семи текстов анализируемого цикла таким образом завершаются тридцать три. Впрочем, правильнее было бы сказать – не завершаются; отказ от пунктуации в конце стихотворения (лишь в конце! – в середине знаки препинания обычно сохранены) сообщает нам именно о том, что оно не закончено. И потому вообще не следует вести речь о «поэтическом высказывании» в традиционном смысле слова – скорее, перед нами совершенно случайный клочок, обрывок текста, произвольно выдранный из бесконечного, нон-финитного потока слов, порождаемого «центральным фантомом» ДАП. А тогда и знаменитая «приговская строка» – вовсе не продуманный интонационный финал произведения, но результат неожиданного разрыва, произвольного деления на фрагменты бескрайнего текстуального пространства.
Здесь оказывается очень кстати образ тысячестраничной советской газеты; условно говоря, Пригов занимается именно тем, что рвет свой огромный газетный лист на отдельные клочки – тридцать семь таких клочков и образуют цикл о Рейгане.
Мы обращаем особое внимание на идею клочковатости. Почему?
Дело в том, что клочок советской газеты в эпоху «позднего социализма» был не просто куском бумаги; он был ключевым медиумом, посредством которого советские граждане приобщались к высокой международной политике. Для понимания этой ситуации нам необходимо вспомнить ряд сугубо бытовых реалий семидесятых и восьмидесятых годов двадцатого века в СССР. «Основная масса населения газеты почти не читала», – отмечает Леонид Беловинский в «Энциклопедическом словаре истории советской повседневной жизни». Вместо этого население читало газетные клочки.
Разрывание листа общественно-политической газеты на отдельные клочки, лоскуты (то, что по нашему мнению делает Пригов, создавая свой цикл о Рейгане) – одна из наиболее распространенных и наиболее типичных антропологических практик в позднем СССР, связанная с достаточно пикантной стороной советского быта.
Снова Беловинский:
ТУАЛЕТНАЯ БУМАГА – предмет интимного обихода, в течение десятилетий абсолютно неизвестный в СССР вследствие общей бедности и полного пренебрежения государства нуждами людей, а населения – комфортом и гигиеной; во время войны туалетная бумага, обнаруженная в брошенных немецких блиндажах, вызывала удивление и насмешку. Обычно население пользовалось аккуратно нарезанными квадратиками или просто небрежно оторванными клочками газетной бумаги.
Итак, многократно воспетый Приговым «маленький» советский человек идет в уборную с широким листом советской газеты, рвет его на клочки, и, – в процессе известного производства, – рассматривает эти клочки, эти обрывки политической информации, сообщающие ему о вторжении Рейгана в Гренаду, о «Першингах» в ФРГ, о событиях в Афганистане, об убийстве президента в Бангладеш и так далее. Приговский цикл о Рональде Рейгане моделирует именно такую, не слишком приятно пахнущую, антропологическую практику.
И, вероятно, автор совсем не случайно эксплицирует тему фекалий.
| Чтобы режим военный утвердить То надо б отключить канализацью И не одна не устоит Цивилизованная нацья Когда фекальи потекут вовне Ведь дух борьбы – он гордый по природе Он задохнется в этаком говне И полностью умрет в народе | Что же так Рейган нас мучит Жить не дает нам и спать Сгинь же ты, лидер вонючий И мериканская блядь Вот он в коросте и в кале В гное, в крови и в парше А что же иного-то же Вы от него ожидали |
В некотором смысле, приговский цикл о Рейгане позволяет нам почувствовать аромат давно ушедшей эпохи. На пространстве тридцати семи текстов Пригов создает своего рода дайджест (digest) советской общественно-политической газеты начала восьмидесятых – и этот дайджест самым буквальным и брутальным образом соприкасается с human digestive system (пищеварительной системой человека) и с результатами ее работы. Место такого соприкосновения невольно угадывается читателем в специфической частице «ж(е)», постоянно используемой Приговым:
Что же так Рейганнас мучит; Сгинь же ты,лидер вонючий; А что же иногото же; Аинтересно все ж –Прездент; Что же ксроку так влечет его; У нас же –Пушкин супротив; Да нет, пожалуй, все же Пушкин;Да к тому же и вГерманию; Ведь не было! – откуда ж это; Счьей же помощьюпридется; Ну что же – сами просчитается; Так как же тогдаоказалось; Ну что ж,понять их можно; Ну что ж; Вот,скажем, тот же взятьКитай; Вот тех же мериканцеввзять.
В другом тексте, посвященном исследованию другого приговского цикла, автор этой статьи предлагал считать навязчивые приговские частицы синекдохами – частями, выражающими стихотворный цикл как целое. Если эта логика справедлива, то цикл о Рональде Рейгане является одной огромной «Ж» – перед нами точное метонимическое обозначение ситуации, в которой оказался Советский Союз к началу восьмидесятых.
И, казалось бы, трудно переоценить роль Рейгана в создании такой ситуации.
***
Впрочем, дело даже не в ситуации. Дело в отношении к этой ситуации. Если мы ведем речь о гражданах эпохи «позднего социализма», самым важным является не отчетливое осознание ими того, что «страна в жопе»; самым важным является устойчивая (интеллигентская) идея о том, что «политика – говно». «Вот он в коросте и в кале/ В гное, в крови и в парше/ А что же иного-то же/ Вы от него ожидали», – это ведь не только про Рейгана; это про любого человека, занимающегося политикой. Как совершенно справедливо отмечает Алексей Берелович, в конце семидесятых годов победило:
убеждение, что политика – «грязное дело» и все, кто ею занимается, или идиоты, или коррумпированные карьеристы; что все, кто стоит у власти, – выжившие из ума дряхлые старики; что советская реальность совершенно абсурдна и хуже нее ничего быть не может, а значит, достаточно уничтожить советскую власть, и страна начнет процветать, как она того заслуживает; что, следовательно, нет никакой необходимости обсуждать пути выхода из советской системы и строить какие бы то ни было планы... Зачем? Ведь «и так все ясно».
Собственно, мы до сих пор пожинаем плоды такого высокомерного подхода: в пространство политики, добровольно покинутое советской интеллигенцией, в начале девяностых хлынули совсем другие люди.
Добавим, что убеждения эти вселяли в интеллигентов ощущение превосходства над остальными слоями населения. И именно это стало одной из причин неспособности интеллигенции выполнить стоявшие перед ней задачи в тот момент, когда проблема реформирования страны сделалась насущной и реальной.
Что, если Пригов в 1983-м году анализирует именно этот странный феномен? – современную ему интеллигенцию, для которой почти вся советская история казалась горой дерьма; сообщество милых и умных людей, которым было «и так все ясно», хотя на самом деле в начале восьмидесятых еще ни чего ясно не было: советское настоящее обладало целым спектром возможностей, которые, увы, никогда не осуществились.
И снова Вальтер Беньямин – как будто бы точно о позднесоветской интеллигенции и Рональде Рейгане:
Там, где для нас – цепочка предстоящих событий [«и так все ясно» – АК], там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую все это к его ногам.
Мы знаем, кто этот он в тексте Беньямина: Ангел Истории, Angelus Novus – которого Гершом Шолем (один из самых внимательных читателей Беньямина) считал воплощением Сатаны. Именно таким Ангелом/Сатаной Истории оказался для позднего СССР Рейган – американский президент, при жизни увидевший руины Советского Союза; необычный политик, всегда смотревший в прошлое (консервативные ценности, религиозный фундаментализм, запрет абортов и так далее), но невольно двигавшийся в будущее (дерегуляция рынков, приватизация общественного достояния, неолиберализм):
<…> ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу.
Между тем, главный урок, который преподносит нам Беньямин, заключается в том, что Ангел Истории бессилен – он сам не владеет ситуацией.
И, значит, следует перенять политический опыт Пригова, следует вспомнить про возвратный постфикс, следует обратиться к самим себе, к своей недавней истории – чтобы увидеть в ней не просто нагромождение фекалий, над которыми торжествующе парит злонамеренный Рейган, но «время, наполненное “актуальным настоящим”».
Именно поэтому чтение приговского цикла о международной политике начала восьмидесятых годов двадцатого века должно подталкивать не к смеху или плачу, но к внимательному «спектральному анализу» советского прошлого, который позволит оправдать когда-то возложенные на нас надежды ушедших поколений.
